Л юди, обладающие духовным зрением, видят Бога легко, повсюду и всегда. " Что можно знать о Боге, явно для них, потому что Бог явил им. Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира через рассматривание творений видимы." Эти слова как бы выгравированы для нашего внимания на страницах Библии (Рим. 1:19-20). Непостижимо мудрое устройство каждой части нашего тела, любое произведение живой природы - все вещает нам о мудрости и благости Создателя.

На каждом шагу вещания природы познаются личным опытом: и верой. Человек испытывает мир и радость от входа своего в мир Боговедения. Дохристианская история иудейского народа была частичным подтверждением опыта ценности веры, а вместе с тем несла в себе ожидание полного откровения света веры. " Господь - Пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим... Если я пойду долиной смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мною " (Пс. 22). Христианская вера дала полное подтверждение этого действия и силы веры. История стояния за веру сонмов мучеников первых веков христианства, подвиги подвижников Церкви и их писания показали драгоценность для них достигнутой ими жизни в свете веры. Мы обращаемся к их свидетельствам об этом.

Светильники Церкви видят то, чего не достает нашему зрению. Они оставили нам записи о своих созерцаниях, о проникновении их духовного зрения за земную или телесную завесу, достигнутых ими в самые благословенные и святые моменты, когда они видели как бы сквозь тусклое стекло недоступное нашему зрению; а в исключительные моменты избранники Божии возносились на такие высоты, что эти переживания невозможно выразить словами.

Однако и каждый верующий христианин не лишен духовного зрения, если он будет наблюдать за собой в тишине своей души. Он почувствует не раз Ангела Хранителя подле себя, уберегшего его в опасный момент жизни или удержавшего его как бы случайным препятствием от дурного или вредного для него поступка. Задумавшись над своим прошлым, верующий человек ощутит Промысл Божий над собой; он увидит логичность своего пути там, где, казалось бы, действовала лишь случайность; он испытает исполнение своей молитвы, если прошение его было христианским по существу. И достаточно этого скромного опыта духовного зрения для того, чтобы человек почувствовал, как расширилось его мировоззрение, насколько величественнее оно по сравнению с той областью, где действует один лишь ограниченный телесными условиями разум человека, хотя бы даже снабженный огромным количеством научных механических инструментов.

У каждого верующего христианина есть этот таинственный фонарь, способный освещать для него и то, что внутри у него, и то, что без веры остается подле него невидимым, и наконец, что находится за пределами всего научного знания. Он указывает путь в ту область, где не в проблесках, а в полном свете сияет Источник Жизни, где несравненно более полное познание мира, где душа человека, на земле стремившаяся к свету, найдет мир, радость и новую, более совершенную жизнь в Боге.

Чудеса и знамения издавна почитаются знаками Божественного присутствия в мире и благодатной любви Божией к нам. В религиозной и светской литературе, искусстве, истории сохраняются рассказы об этом от глубокой древности до наших дней. В современной жизни тоже есть место чуду, особенно если оно хорошо подготовлено человеческой верой, надеждой, любовью и желанием разглядеть Промысл Божий сквозь пелену забот и волнений суетного мира.
Личные наблюдения в прошлом врача, а ныне священника отца Алексия Тимакова служат достоверным и объективным свидетельством того, как в реанимации, экстренной медицине, буквально на переднем крае борьбы за жизни людей, происходят современные чудеса: исцеления, покаяния и даже - воскрешения. Господь всегда управляет нужными силами в нужное время, и сам факт совершившегося чуда раскрывается Творцом во всей полноте только тем, кто с доверием взывает к Нему о помощи. И как же важно не преуменьшить, но и не преувеличить роль чуда в нашей повседневной действительности! Преодолеть искушение укрепить свой авторитет или престиж конкретного храма, прихода, учреждения, узрев какой-либо «волшебный» знак там, где его на самом деле нет, или поддаться излишнему рационализму, ослепляющему духовное зрение.
Ответственность рассказчика-очевидца перед Богом и людьми велика, но и умолчать о происходящем он не может. Сложный, многоцветный и удивительный узор стечения естественных и сверхъестественных обстоятельств особенно хорошо виден в чрезвычайных ситуациях, в моменты, когда решаются вопросы человеческой безопасности, жизни и смерти.
Очень часто мы относимся к чуду, как к чему-то поражающему нас именно своей невозможностью, потрясением всех основ бытия. Но бывают ситуации, которые воспринимаются как чудо только через нашу веру, только через обнаружение Промысла Божия в самой обыденной и повседневной жизни. Такие явления из своего личного опыта мне и хотелось бы предложить. Все они связаны с критическими ситуациями в жизни человека. Именно в эти моменты человек бывает особенно искренен и воспринимает все значительно острее и правдивее, а вс кая ложь уходит, ибо ей не остается места. Переживанию таких мгновений можно было бы поучиться у детей.
- Бабушка, - спрашивает на похоронах двухлетний Тимофей, - а дедушке там будет лучше?
- Конечно!
- А тогда что же ты плачешь?
Профессор Павел Васильевич Владимиров, представитель одного из первых поколений отечественных реаниматологов, рассказывал: «У меня друг был. Вместе с ним начинали в реанимации. С какими мы только проблемами не встречались, в каких мы только передрягах не были! И вот однажды после очередного своего напряженного дежурства он ко мне подходит и говорит:
- Знаешь, Павлик, я вот до сих пор в этой медицине никак двух вещей понять не могу: отчего люди умирают и почему они выживают?»
Особенно ценно было это высказывание потому, что вырвалось оно из сердца скептика в эпоху практически всеобщего атеизма.
Безусловно, медицина - это наука, но такая странная, загадочная: никогда нельзя быть уверенным в результате, особенно в реанимации. Знаешь, что делать, как делать, и в самых, казалось бы, безнадежных случаях идешь до конца. Божие присутствие в этих пограничных состояниях жизни особенно ощутимо, ибо ты становишься свидетелем обратного порядка творения человека, когда персть земная расстается с дыханием, данным Творцом. В таких ситуациях открывается многое; и всю жизнь переосмысливаешь, и много постигаешь таких нюансов, с которыми в обыденности никогда бы не соприкоснулся. И все участники этих событий проявляются обычно в неожиданном свете, возможном только в крайних состояниях жизни и способном полностью изменить прежнее представление о человеке.

Крест

Это было в 1986 году, когда разговоры о Боге и вере вне Церкви были почти невозможны. Я работал врачом «Скорой помощи». Выезжая на вызов, никогда не знаешь, в какой ситуации окажешься: приехать можно и к алкоголикам, и к наркоманам, и просто к «долго прождавшим» родственникам, хотя, возможно, ты сам получил вызов только пятнадцать минут назад, - то есть возможны вспышки агрессивности.
В тот день мне помогала медсестра, которая была очень опытным специалистом и заботливой матерью, но уж если раскрывала рот, то лучше было заткнуть уши. Казалось, никакой религиозной отзывчивости от нее ожидать не приходится. И вот мы приезжаем на вызов к очень простой и малообразованной женщине лет шестидесяти, которая, как написано в карте вызова, задыхается. Передо мною пациентка с огромной опухолью на шее, затрудняющей дыхание. Это явно не первый день ее болезни, и я, объяснив, как ей лечь в специализированный стационар, сажусь оформлять медицинскую карту.
И вот, пока я пишу, до меня долетают слова больной:
- А меня однажды уже вешали!
Я отрываюсь от карты и с удивлением спрашиваю:
- Когда?!
- В сорок первом. Мы жили в Белоруссии и попали под оккупацию. Я, тогда еще девчонка, чернявая была. Немцы решили, что я еврейка, и потащили на виселицу. А когда поставили на помост, прежде чем накинуть петлю, разорвали воротник. Я тогда глупая была - крестик носила. Они же, увидев крест, поняли, что я не еврейка, и вешать меня не стали!
Мы внимательно слушали этот страшный рассказ.
- Вета! - повернулся я к своей напарнице. - Если бы тебя однажды Крест Христов спас от смерти, ты бы смогла его после этого снять?
Чувствовалось, что все услышанное проняло ее, и в священном ужасе и благоговении, но вместе с тем очень твердо она ответила:
- Никогда в жизни!
- А она, - указал я на пациентку, - не только не носит, но и то время, когда носила, считает потерянным, думая, что была глупой!
Господь удивительным образом призывал Свое чадо, чтобы оно опомнилось и вернулось в Дом Отчий. Сама больная интуитивно чувствовала связь двух этих событий - эшафота и болезни, употребив в рассказе слово «уже», но при этом осталась глуха к Божиему призыву.

Ожидание

Часто священнику бывает необходимо прийти на дом: причастить или пособоровать больного, освятить квартиру, просто побеседовать. Для Причастия необходимо захватить с собою запасные Святые Дары. Они заготавливаются однажды в году в Великий Четверг, высушиваются и всегда хранятся на Престоле в Дарохранительнице. В них не содержится отдельно Крови Христовой. Иногда родственники слишком поздно обращаются к священнику, и в этом случае Крови взять неоткуда (Речь идет о тех случаях, когда больной уже не способен принимать твердую пищу и его можно причастить не Телом Христовым, а только лишь Кровью Христовой. А Кровь отдельно храниться не может, что и делает в подобном случае Причащение невозможным).
За годы своего священства я заметил одну закономерность: если больного долго уговаривали, а он все отказывался, то причастить его обычно не удается. А вот если, несмотря на все его просьбы, родственники или иные обстоятельства препятствовали этому, то, как правило, человек перед смертью все-таки успевает приобщиться Святых Таин. Какое это имеет значение для православного сознания, я думаю, объяснять не надо.
Принципиально причащать больного в бессознательном состоянии нельзя. Но если доподлинно известно, что он, будучи в сознании, жаждал причастия, то священник может взять на себя ответственность и на свой страх и риск совершить Таинство.
Второго февраля 2000 г., в четверг, накануне мясопустной родительской, после того, как я отслужил Божественную литургию и потребил Святые Дары, ко мне обратилась родственница умирающей. Я выяснил, что больная уже без сознания. Мне не с чем было идти к ней, что повергло в отчаяние ее дочь:
- Она так просила, а я все откладывала!..
Учитывая свой личный опыт (после работы на «скорой» я пятнадцать лет проработал в условиях реанимации и анестезиологии), я решил, взяв запасные Дары, разобраться на месте. Состояние пациентки оптимизма не внушало: глубокая кома, нарушение мозгового кровообращения, обезвоживание организма, слабая сердечная деятельность и сильная одышка у очень пожилой женщины говорили о близкой смерти. Даже в условиях реанимации такие больные редко выдерживают более суток. По моим понятиям, бабушка не должна была дожить и до утра, даже если ей поставить капельницу. Отчитав дочь за упущенную возможность по-христиански подготовить мать к смерти, я для очистки совести все-таки дал кое-какие медицинские рекомендации, почти не сомневаясь в том, что они не помогут.
На следующий день я вновь служил и в конце литургии, опять-таки для очистки совести, попросил своих помощников позвонить на квартиру умирающей. Каково же было мое удивление, когда мне сообщили, что она еще жива! Я самодовольно соотнес это с тем, что были выполнены мои «реанимационные» указания, и через сутки после первого визита вновь был у постели больной, но уже с походной чашей с Христовой Кровью. На самом деле, как выяснилось, мои медицинские советы никто и не пытался выполнить, но состояние умирающей осталось практически таким же. Для меня это было свидетельством того, что духовная жизнь человека продолжается в любом его состоянии и что бабушка, жаждавшая Причастия, услышав духом, что я могу прийти на следующий день, просто меня дождалась! Помолившись, я причастил ее.
Через три или четыре часа, когда я уже вернулся в храм, перед вечерней службой ко мне подошла дочка и сообщила, что мама ее умерла через полчаса после моего визита. Дочка была мирна и спокойна. Маму ее мы поминали уже на этой вселенской панихиде.

Причастие

В том же 2000 году, перед Рождеством, как-то в середине недели у меня накопилось много треб, и в перерыве между утренним и вечерним богослужениями я отправился к ожидавшим меня. Предстояло мне, как я полагал, причастить двух человек и освятить одну квартиру. Всегда стараешься сначала посетить болящих, так как они говеют, и уж после идешь к тем, кто может спокойно подождать. Я так и распределил свое время. Взяв с собой две Частички Святых Даров, я причастил двоих страждущих и отправился пешком на освящение квартиры в один из самых дальних уголков нашего района, куда не ходит никакой транспорт. Как только мне открыли дверь, я понял свою ошибку. Полгода назад я уже причащал эту тяжело больную женщину, и просто что-то перепуталось в моей голове, когда я собирался, - причастить было уже нечем. Вернуться в храм и взять запасные Дары возможности не было - я просто не успевал. Извинившись, я пообещал прийти в ближайшую субботу, хотя всеми силами старался освободить середину дня той первой послерождественской субботы для личных целей. И возвращаясь в храм, я порицал себя, ибо, скорее всего, не получалось теперь исполнить все намеченное. Но что делать? Раз виноват - значит, исправляю!
Через пару дней, отслужив субботнюю литургию и поместив в маленькую походную чашу Частичку Тела и немного Крови Христовой для той самой болящей, я вышел из алтаря; небольшое количество Крови Христовой оказалось в походной чаше только благодаря моей оплошности в середине недели.
Ко мне подошли мужчина и женщина среднего возраста. Они были чем-то взволнованы, в глазах читалась мольба.
- Батюшка, - обратились они ко мне, - не могли бы вы причастить нашу маму? Она умирает. Тут недалеко, в поселке Восточном. Мы на машине довезем. Мы несколько раз обращались к нашему батюшке из церкви Димитрия Солунского, а он так и не смог. Сегодня вот к вам послал.
Отказать я не мог, тем более что Святые Дары в дароносице находились у меня на груди. В голове, правда, промелькнул соблазн в виде досады: «А ты еще надеялся успеть все доделать; плакали твои сегодняшние заботы!».
До Восточного - километров пятнадцать. Мы быстро доехали до места. Больная была в очень тяжелом состоянии, хотя и в сознании. Я смог ее напутствовать, а причастил только Кровью - она смогла проглотить лишь жидкость. Но Кровь-то в чаше была!
Так Господь, соединив мою нерадивость с нерадивостью другого священника, устроил все, чтобы Его верная раба, причастившись, с миром отошла к Нему.
Меня же мои провожатые доставили на Причастие к той, забытой мной, но не Богом, болящей из дальнего уголка и на своей же машине отвезли в храм. Ко всему прочему, все так ладно спорилось, что я успел сделать все намеченные на ту субботу дела, несмотря на то, что времени на их выполнение, казалось, вовсе не оставалось.

Елеосвящение

Елеосвящение, или Соборование, очень четко обосновано в Соборном послании апостола Иакова (см.: Иак. 5, 14) и очень любимо православным народом. Его точное назначение лично я могу определить как Таинство сугубого покаяния. Действительно, все молитвы, все подборки текстов Писания призывают пристально всмотреться в себя, осознать свою греховность и с мольбой уповать на Господа, прося у Него прощения и примирения с Ним. Мы больны грехом и исцеления именно от этого недуга просим у Господа.
Наверное, самым замечательным чудом в нашей православной жизни является чистая вера простых сердец прихожан, которые умоляют батюшку прийти и приготовить их родственника к встрече с Господом. Об одной ситуации, которая в значительной степени прояснила мое отношение к Елеосвящению, мне бы и хотелось рассказать.
Первого августа 2000 г., когда в Москве пребывали мощи великомученика и целителя Пантелеимона, меня по храмовому телефону разыскала женщина с просьбой причастить и пособоровать ее умирающую бабушку. Выяснив, что больная почти без сознания и в контакт практически не вступает, я взял с собой Святые Дары, надеясь, что все-таки смогу чем-то помочь, и отправился к ним.
Квартира, куда меня позвали, была довольно убогим жилищем, к тому же достаточно неопрятным. Похоже, что полы там не подметались месяца три. Я прошел через проходную комнату, где громко кричал телевизор, а уставившийся в него неряшливо одетый парень лет двадцати, как выяснилось в дальнейшем - правнук болящей, курил так, что дымом заволокло всю комнату. У стены стоял диван с неубранной, несмотря на послеобеденное время, постелью; казалось, что белье не менялось с полгода. Здесь явно не ждали священника, точнее до него не было никакого дела. Все это не настраивало на молитвенное делание, ради которого, собственно, я и пришел.
Пройдя дальше, я оказался в комнате умирающей. Обстановка также не отличалась опрятностью; хорошо хоть никто не курил. В комнате, кроме умирающей, находилась позвавшая меня раба Божия со своим шестилетним сыном. Внучка больной жила где-то на юге Москвы, кажется в Марьино, и добираться до места, чтобы по-человечески ухаживать за бабушкой, ей было трудно. К тому же ее семейные обстоятельства, насколько я понял, тоже были неблагополучны.
Она была из неофитов, из тех, кто, по выражению Пастернака, «все готов разнесть в щепу и всех поставить на колени». О замечательном примере ее рвения мне поведал ее сын, когда мы с ним остались наедине: несколько дней назад они с матерью совершили паломничество к мощам целителя Пантелеимона в Николо-Перервенский монастырь, выстояли там часов десять в огромной очереди, а возвращались домой ночью пешком - городской транспорт не работал, а денег на такси не было... Благодаря внучкиному дерзновению я и оказался у постели умирающей. И если должна быть исполнена всяческая правда Божия, то бабушку необходимо было и причастить, и пособоровать.
Бабушка, в отличие от внучки, не выказывала усердия в вере, и если первая за семь лет своего обращения пыталась всеми силами и разумением войти в православную практику и молитвенное делание, то вторая за все воспринятые ею крупицы церковности могла бы благодарить только внучку, которая за эти семь лет сумела ее уговорить один раз пособороваться и дважды причаститься, причем, последний раз - полгода назад. Конечно, негусто, но уже что-то.
Умирающая не подавала никаких признаков сознания. Мои попытки как-то войти с ней в контакт оказались тщетны, хотя это было отнюдь не коматозное состояние. В соборовании я сразу же отказал, а причастить ее, правда, только Кровью, все же решился, - по вере внучки.
Поставив на молитву внучку и ее сына, я прочитал краткое «Последование о причащении тяжко болящего», провел исповедь-молитву, которую провожу в тех случаях, когда человек не в состоянии сам предстательствовать за себя, дал разрешительную молитву и причастил больную. До самого последнего момента умирающая не выказывала никаких признаков участия, но как только она приняла капельку Крови Христовой, то вдруг очень твердо и спокойно произнесла «спасибо», - слово, никчемное в данной ситуации, если оно было обращено ко мне, а не к снизошедшему к ее немощи Господу Богу, но вместе с тем такое понятное для обыденной жизни выражение благодарности. Это показало полное присутствие человека на Таинстве. Это почувствовали все. Внучка попыталась меня уговорить причастить немощную бабушку Частичкой, но я не решился.
Времени на Елеосвящение у меня уже не осталось, но тут я выяснил, что соборовалась бабушка шесть лет назад, и понял, что необходимо будет вернуться сюда еще раз. Дав внучке совет читать по возможности Евангелие, Псалтирь и любые молитвы, которые умирающая могла помнить еще с детства, я ушел, пообещав в ближайшие дни позвонить и договориться о встрече. Буквально через два дня, выискав «окно» в своем распорядке, я вернулся туда.
Бабушка была в том же состоянии и так же безмолвна, но, памятуя о случившемся два дня назад, я приготовил все для Елеосвящения и начал службу. Когда я принялся читать канон, от одра болезни стали доноситься тихие, но очень четкие стоны: «Простите! Прости меня!». Это было так кстати и так вовремя; это было проявление максимальной разумности, на которую была способна девяностопятилетняя умирающая. Я воспринял это как крик души, обращенный и к Богу, и к внучке, и ко всем близким. Заблудшая душа во единонадесятый час при всей своей немощи из последних сил смогла выразить свою жажду примирения и с Богом, и с ближним. Эти её слова звучали в течение всего чтения канона. Когда же пришло время помазывать елеем, то на каждое прикосновение стручцом она отвечала знакомым, но уже не казавшимся никчемным «спасибо». У меня мурашки бегали по коже, на голове шевелились волосы. Там, где, казалось, бесы устроили свой шабаш и нет места молитве, Бог призрел на немощь и смирение Своей рабы и посетил ее Своею благодатию. Каждое прикосновение святого елея вызывало искреннюю благодарность страждущей. Эти «прости» и «спасибо» перемежались до завершения Таинства, которое у меня самого вызвало необычайное воодушевление. По окончании я вновь причастил ее, но уже, ничтоже сумняшеся, и Телом, и Кровью.
Теперь я воочию знаю, что такое Таинство Соборования, ибо являюсь свидетелем того, как немощный человек при всей слабости веры был воздвигнут силою благодати Божией на молитвенное бдение и сумел принести посильное покаяние. И самым непреложным знаком случившегося для меня являются те бедлам, убожество и неразумие, помноженные на мой скепсис, которых не возгнушался Господь Бог.

Находка

Соседка Дарья Митрофановна была одним из самых близких людей для нашей семьи; ее нежно называли Данечкой. Мы с братом-священником и не помним времени, когда бы ее забота и ласка не окружали нас. Сама она была бездетной, как многие женщины, молодость которых совпала с войной. Нам она заменила бабушку. Но особенно любила она моего брата, в котором не чаяла души.
В конце 1998 года она передала мне один очень важный документ, касавшийся брата, по поводу которого я должен был проконсультироваться у профессионалов. Я, однако, не спешил и положил бумагу в портфель, где она и оставалась до ближайшей оказии.
Седьмого января 1999 года, после Рождественской вечерни и нескольких бесед с прихожанами, я ближе к полуночи возвращался домой. Меня встретили трое грабителей, каждый из которых в одиночку вполне мог справиться со мной. Они крепко ударили меня по голове, так что я пролежал без сознания, как потом выяснилось, минут сорок (мне же показалось - мгновение). Когда очнулся, то не увидел ни бандитов, ни портфеля. Голова гудела и кружилась. Я, шатаясь, добрел до подъезда, с большим трудом вспомнил шифр кодового замка и поднялся в квартиру, одновременно перепугав и обрадовав домашних: было уже за полночь и все сильно волновались, а выглядел я, судя по всему, неважно.
Наутро, пытаясь привести в порядок свои мысли, я вспомнил о пропаже. И тут зазвонил телефон: нашелся в каком-то сугробе мой портфель, и добрые люди сумели меня разыскать по телефонной книжке. Конечно, ни денег, ни каких-то мало-мальски полезных вещей там не осталось, но и паспорт, и бумаги сохранились, за что я был очень благодарен моим обидчикам. Голова еще болела, я решил, что все на месте и не заметил пропажи того самого документа. Мне и на ум прийти не могло, чтобы то, что касалось исключительно моего брата, могло понадобиться кому-либо еще.
Данечка была женщиной пожилой, с серьезными проблемами со здоровьем. На Сретенье (15 февраля) она умерла. А через месяц брату понадобилась та бумага и он попросил меня ее привезти. Я, обнаружив, наконец, пропажу, страшно расстроился, ведь восстановить документ без участия покойной Дарьюшки было крайне сложно; я попробовал было, но результаты были малоутешительны. Получалось, что я невольно подвел брата.
Первого апреля с утра я оказался дома, что бывает не так часто. Вдруг мне позвонили, задали несколько вопросов, выясняя, имею ли я какое-либо отношение к Дарье Митрофановне, и сообщили, что нашлась та самая бумага. Я в ней нигде не упоминался и моих координат там не содержалось, но какая-то добрая женщина за три дня до этого обнаружила листочек, торчавший из-под подтаявшего снега, совсем неподалеку от того места, где я лежал без памяти, провела самостоятельные поиски и совершенно непостижимым образом вышла на меня. Утвердило ее в правильности выбора то, что я проживал в этом районе.
Первое апреля (девятнадцатое марта по старому стилю) - день памяти мученицы Дарии. Наша Дарьюшка отличалась необычайной хлопотливостью и усердием; один из ее «подвигов» даже запечатлен Солоухиным в рассказе «Чаша». Не довести начатое дело до конца было выше ее сил. И здесь, чувствуется, пока не доделала - не успокоилась, прислав в день своих именин весточку с того света...

Сын

Когда в 1985 году у меня родился Глеб, я был молодым врачом «Скорой помощи». Какие-то институтские знания были, но опыта, конечно, никакого, и когда сынишка в возрасте полутора месяцев заболел, я не смог разобраться самостоятельно, что именно с ним произошло. Справедливости ради надо сказать, что проблема была непростая: на коже и слизистых стали появляться мелкие кровоизлияния в виде точечек и пятнышек, иногда сливавшиеся. Я всеми силами старался прогнать от себя мысль о каком-либо системном заболевании и пытался поначалу интерпретировать сие как самую банальную аллергию, хоть и прекрасно видел, что совсем на нее не похоже.
В это время мы находились на даче, и в местной больнице и не отвергли, и не утвердили моих опасений. Я решил больше не искушать судьбу, схватил в охапку своего отпрыска и тут же отправился в Москву, в Филатовскую больницу.
Доктора с очень озабоченным видом осмотрели малыша, не придя ни к какому определенному выводу. Чувствовалось, что прежде всего они склоняются к какому-то неясному системному поражению организма. Порекомендовав при отсутствии улучшений обратиться вновь, они отпустили нас домой. Умеряло беспокойство только то, что ребенок был довольно спокоен.
Однако к утру стало ясно, что ждать больше нельзя: мальчик медленно превращался в маленький синячок. Я помчался к очень ценимому мною педиатру, человеку редкой трезвости ума, который вел прием в поликлинике при той же Филатовской больнице. Он поставил первый пришедший ему в голову входной диагноз на госпитализацию и отправил нас на «скорой» в инфекционную больницу - там, мол, разберутся. Там разобрались только отчасти: отвергли инфекцию и с неясным диагнозом переправили в Морозовскую больницу.
Моя жена легла в стационар вместе с мальчиком и передавала мне все сведения, которые ей удавалось выяснить у лечащих врачей. Она тоже закончила медицинский институт, но я имел некоторое преимущество: я мог дома, обложившись книгами, анализировать всю поступавшую информацию.
Проблема оказалась даже серьезнее, чем я предполагал при самых худших первоначальных раскладах. Доктора предполагали диагнозы, сулившие либо пожизненную инвалидность, либо смерть. Мне казалось, что я головы не терял, но, поскольку информация поступала не без искажений, через несколько дней я пришел к четкому выводу, что у ребенка белокровие.
Я очень хорошо помню это ощущение; помню и высоту летних лип аллеи Морозовской больницы, и свою попытку решить, глядя в небеса, проблему «слезинки ребенка». Я воспринял все как приговор и смирился с ним. Больше всего поражало то, что этот маленький живой комочек, который умел только попискивать и плакать, оказался таким нужным и дорогим на фоне неизбежного расставания. А я-то полагал, что еще не успел к нему привыкнуть... Оставалось только молиться.
Я пришел домой. Делать ничего не хотелось: было ощущение какой-то опустошенности и неустроенности. Я взял в руки Евангелие. Не могу сказать, что хорошо, но, в общем-то, я знал его содержание. Хотелось открыть наугад и попасть на какое-нибудь чудо, наподобие воскрешения дочери Иаира; при этом я прекрасно понимал, что такой подход невозможен, ибо всякое гадание недопустимо. Проведя некоторое время в борениях и «успокоив» свою совесть рассуждением, что читать Благую Весть, в конце концов, не грех, я раскрыл Новый Завет. Преодолеть соблазн так и не удалось: уж очень хотелось наткнуться на что-нибудь чудесное, и это преследовало меня в течение всего времени чтения. Книга «раскрылась» на четвертой главе Евангелия от Иоанна. Я несколько расстроился, что не от Луки, - там больше чудес-исцелений. Каждая прочтенная фраза вызывала жуткий протест. В своем эгоизме и нетерпении я не хотел ничего иного, кроме истории о чуде. Мне совсем не хотелось знать, что Христос приобретает учеников (см.: Ин. 4, 1-3); мне безразличен был город Сихарь; меня раздражали самарянка, колодец Иакова и все местные жители; мне казалось, что весь богословский смысл беседы о живой воде ко мне не имеет никакого отношения. Несколько раз возникало желание оставить чтение, ибо я понимал, что с молитвой здесь нет ничего общего, но каждый раз в какой-то тайной надежде я с усилием преодолевал этот вторичный соблазн маловерия: раз уж начал читать - дочитаю хотя бы до конца главы.
Надежды и сил практически не осталось, когда меня, как молнией, ударило после прочтения сорок шестого стиха: В Капернауме был некоторый царедворец, у которого сын был болен (ср.: Ин. 4, 46). Я напрочь не помнил этого евангельского отрывка! Описать, что произошло дальше, практически невозможно. Все дальнейшее чтение сопровождалось бившей в виски мыслью: «О, Господи, сколько же можно сомневаться в Тебе, и сколько же Ты можешь терпеть мое неверие, и за что Ты посещаешь меня, как жителей Галилеи?!». Когда же я дошел до слов пойди, сын твой здоров (ср.: Ин. 4, 50), то понял окончательно, что самое страшное позади.
Я довольно закрытый человек, но в данный момент оставаться один не мог. Позвонил отцу, который вскоре приехал ко мне, зареванному, и как-то успокоил. Вечером, приехав в клинику, смог сказать жене только одно: «Я знаю, что Глеб выздоровеет!».
Дела его с этого дня действительно пошли на поправку. Приблизительно через месяц его выписали с гораздо более невинным диагнозом и с рекомендациями всяческих предосторожностей. Ребенок вырос; больше подобных приключений не было. Более того, его анализ крови впоследствии всегда был более благоприятен, чем бывает при этой болезни.
Только через несколько лет, учась в ординатуре Института Переливания Крови, я узнал о существовании болезни, которой, наверное, на самом деле тогда болел мой сын. Я очень хорошо понимаю, что и я сам, и педиатры могли ошибиться в диагнозе, но еще больше понимаю, что когда я читал четвертую главу Евангелия от Иоанна, я был в Той Реальности, в Которой был.

Прозрение

В конце 1987 года, когда я работал в кардиохирургическом отделении 81-й больницы, мы в основном занимались имплантацией искусственных водителей ритма сердца, иначе называемых кардиостимуляторами, что тогда в нашей стране еще не имело широкого применения. Операция очень показательная, нетравматичная, проводится под местной анестезией и имеет прекрасный эффект. Оперировали какого-то 65-летнего работягу, который никогда не интересовался вопросами философии и смысла жизни. Наши манипуляции никак не могли катастрофически сказаться на здоровье пациента, но совершенно неожиданно он вдруг потерял сознание и перестал дышать. Будучи самым «свободным» из членов бригады, но при этом имея опыт работы в кардиореанимации, я тотчас расстерилизовался и провел реанимационные мероприятия, после чего больной довольно быстро пришел в себя. Минуту или две он пролежал молча, как бы осмысливая происшедшее, но потом неожиданно громко, обращаясь ко всем присутствующим, а заодно и к себе самому, размеренно произнес: «А вы знаете... а ведь люди-то... которые умерли... они ведь там живы!». Для человека, который всю жизнь прожил при безрелигиозной советской власти, это было подлинным открытием. Уже знакомый в то время с работой Раймонда Моуди, я сразу же понял, что имел в виду этот дедуля, и попытался вывести его на продолжение откровенного разговора, но получилось очень неудачно:
- А Вы-то откуда знаете?
Он повернул ко мне голову, посмотрел на меня с еле заметным укором: «мол, вот ты врач, образованный, а куда лезешь? Ведь я-то там был и все своими глазами видел...» и, ничего мне не ответив, отвернулся. Красноречивее ответа не придумаешь!

Все в руце Божией

В конце 1990 года я был начинающим анестезиологом Института проктологии. Конечно, у меня было мало опыта проведения наркозов, зато очень помогали знания в области кардиологии, особенно в области патологии нарушений сердечного ритма. И когда я осматривал перед операцией очередного больного, то сразу обнаружил у него синдром слабости синусового узла, при котором бывают резкие замедления в работе сердца. Клинически это до сих пор не проявлялось, но как поведет себя эта патология в наркозе, сказать трудно. И чтобы не рисковать, я договорился с заведующим кардиохирургией моего предыдущего места работы, Андреем Борисовичем Синюшиным, вполне доверявшим моей квалификации, о предварительной постановке искусственного водителя ритма данному пациенту с последующим возвращением его в нашу клинику для проведения основного лечения, что и было осуществлено. Теперь уже можно было брать больного на операционный стол, зная, что пульс ниже 70 (а это норма) не опустится.
Наркоз прошел гладко. Хирурги подшучивали над «идеальным» наркозом, где гемодинамические показатели оставались стабильными (а в данном случае они и не могли быть другими). Больного, по заведенному в клинике распорядку, перевели в палату реанимации на так называемую продолженную искусственную вентиляцию легких, когда за больного дышит дыхательный аппарат, а сам больной некоторое время еще пребывает в состоянии наркоза и неспешно из него выходит. Естественно, такого больного подсоединили ко всевозможным датчикам. И вот, уже соб раясь выйти из палаты, я бросаю прощальный взор на монитор и вижу, как на моих глазах меняется кривая кардиограммы, показывая резкое угнетение сердечной активности. Искусственный водитель ритма как работал, так и продолжал работать, но не было ответа сердечной мышцы: налицо была так называемая «пустая систола». Не исключаю, что в те времена во всей клинике эти изменения адекватно мог интерпретировать только я, так как имел солидный опыт работы именно с такой патологией. Немедленно подлетаю к больному. Пульса на сонной артерии нет, зрачки широкие. Тут же начинаю непрямой массаж сердца, проводится внутривенная терапия. Чувство локтя в среде реаниматологов развито очень хорошо: в течение минуты палата наполняется медперсоналом, все помогают, лечащий хирург Петр Владимирович Царьков, человек крепкого сложения, сменив меня на непрямом массаже, уже весь вспотел. Я руковожу всем процессом, отдаю команды, какое лекарство еще ввести, чтобы помочь больному, и всматриваюсь в монитор, но все тщетно. Казалось, все было предусмотрено. Сегодня, оглядываясь назад и анализируя ситуацию, я до сих пор не вижу никаких своих ошибок. И вот через пятьдесят минут неимоверных усилий (а по медицинским канонам достаточно двадцати) я признаю свое поражение и отдаю распоряжение о прекращении реанимации. Вот это ЧП!
Все с тяжелым чувством отходят от постели. Уныло гудит аппарат искусственного дыхания (мы еще не успели его отключить!), я тупо всматриваюсь в монитор, который показывает исправную работу кардиостимулятора, и на моих глазах сердце начинает отвечать!!! Все вновь подскакивают к больному, возобновляется интенсивная терапия, кожные покровы начинают розоветь, хотя зрачки по-прежнему широки, но это и неудивительно: кора головного мозга наиболее чувствительна к недостатку кислорода, и всем моим коллегам ясно, что сознание к моему пациенту не вернется уже никогда.
Ночное дежурство оказалось по расписанию моим. Прощаясь, все с соболезнованием жмут мне руку, так как перевести моего больного на самостоятельное дыхание невозможно. Это значит, что всю ночь я должен буду за ним напряженно наблюдать.
Часа через три после описанных событий больной открыл глаза. Его зрачки оказались вполне узкими, соответствуя норме. Он проявлял явное неудовольствие торчавшей изо рта интубационной трубкой и вполне активно дышал без помощи дыхательного аппарата, адекватно отвечая знаками на все мои вопросы. Вопреки всем прогнозам я извлек эту самую трубку. Ночь он провел спокойно. Утром поразил всех врачей своим достаточно ясным мышлением. Когда же его перевели в хирургическое отделение, то он поведал там следующее:
- Я лежу и хочу сказать: «Ребятки, ну еще немножко, ведь я еще живой». А один бородатый говорит: «Все, хватит!». Как же я на него обозлился!
«Бородатый» - это был как раз я. Как врач до сих пор не могу понять, отчего больной «умер», почему он ожил, каким образом у него сохранилась кора головного мозга и откуда он, будучи либо без сознания, либо мертв, мог разглядеть того самого «бородатого»?

На грани жизни. Обыденная человечность

В пограничных жизненных состояниях чудесными могут быть не столько сами обстоятельства, сколько человеческое поведение и люди, действующие в них. Ведь то, что люди способны оставаться людьми в любых условиях,- это, безусловно, норма человеческой жизни, но вместе с тем и свидетельство того нравственного закона, который живет в нас, делает человека человеком и свидетельствует о Том, Кто призвал его к жизни и образом Которого является человек.
Летним днем 1995 года, обвешанный рюкзаками и авоськами, я возвращался с семьей с дачи. Мы ехали в не сильно заполненном вагоне метро от станции «Выхино» по направлению к центру, как вдруг по салону прокатился какой-то тревожный шорох. Хотя никаких слов разобрать в шуме было невозможно, я понял, что «зовут» меня. Пройдя в середину вагона, я увидел агонию пожилого мужчины. По всем признакам это была острая сердечно-сосудистая недостаточность. Пульс не определялся, зрачки расширились, и при мне он сделал последний вздох. В одно мгновение оценив ситуацию, я понял, что шансов на успешную реанимацию без медикаментов и без соответствующей аппаратуры практически никаких, ведь по самым благоприятным расчетам «скорая» может появиться не раньше, чем через сорок минут, но к тому моменту содержимое медицинского ящика уже вряд ли чему поможет (как тут не позавидовать американским пожарным и полицейским, которые оснащены всем необходимым).
Однако опускать руки я не стал. Обернувшись, увидел двух растерянных молодых парней, которые, несмотря на мой вполне затрапезный вид и на то, что у меня на лбу не было надписи «реаниматолог», беспрекословно подчинились моему приказу и уложили умирающего на сиденье. Показав несколькими движениями, как проводить непрямой массаж сердца, я занялся более трудной работой: искусственным дыханием и контролем состояния кровообращения. Умения парням, конечно, недоставало, и ребра от чрезмерного их старания иногда похрустывали, но (нельзя же требовать невозможного!) главного мы добились: зрачки сузились, и дедушка даже иногда пытался дышать сам. На ближайшей станции (кажется, это были «Текстильщики») я распорядился вынести больного на перрон, - там было удобнее ждать прибытия «скорой», - где мы и продолжили реанимацию. Не отрываясь от своих прямых обязанностей, краем глаза я заметил, что подошел милиционер и, не мешая нам, встал рядом. Следом подбежала дежурная по станции, «Красная Шапочка», по внешнему виду - не москвичка, и так искренне стала упрашивать этого совершенно чужого ей человека, чтобы он не умирал, - ну точно, как в фильмах про войну: «Миленький, ну живи! Миленький, ну дыши!». Мы продолжали свою деятельность, и минут через пятнадцать я увидел, что появился еще один врач, хотя на нем тоже не было никаких знаков отличия. Он заменил двоих моих помощников, и только после этого деликатный милиционер стал выяснять у них подробности случившегося. Минут через пять я почувствовал присутствие третьего врача и, взглянув, узнал в нем своего однокурсника. Как в дальнейшем выяснилось, проезжая мимо, он увидел, что человеку плохо, доехал до следующей станции и вернулся! И это несмотря на то, что любой рационально мыслящий человек наверняка бы решил, что здесь или без него справятся, или он уже ничем не поможет.
Реанимация продолжалась примерно около часа. К приезду «скорой» жизненных ресурсов у старичка уже не осталось. Мы, к сожалению, не смогли помочь человеку, - может быть, веры не хватило? Но этот маленький жизненный эпизод собрал вокруг меня в одном месте, не на заказ, а случайно столько хороших людей, что это воспоминание всю жизнь будет согревать мне сердце. Пока есть на земле такие искренние, деликатные и жертвенные люди, она будет стоять, и свет Божий будет сиять над ней.

Лепестки плащаницы

Не всегда просто распознать чудо в обыденной жизни. Господь иногда «просто» посылает нужного человека в нужное время и в нужное место. Сам факт чуда раскрывается Творцом мира тем, кто взирает на Него с доверием и взывает о помощи. Важно не преуменьшать роль чуда в нашей повседневной жизни и не преувеличивать его, ибо, к сожалению, желание поднять свой «духовный авторитет» или «престиж» своего храма заставляет людей видеть чудо там, где его нет, а излишний рационализм, наоборот, ослепляет духовный взор.
...Во время чинопоследования выноса Плащаницы в Великую Пятницу сего года в храме упала женщина. Все произошло на моих глазах, и, стоя в алтаре, я все прекрасно видел и по некоторым нюансам понял, что это - не банальный обморок. Я быстро подошел к ней. Все признаки клинической смерти были налицо: отсутствие сознания, дыхания и пульса на сонной артерии, зрачки расширены и на свет не реагируют. В памяти тут же пронесся похожий эпизод в метро с напрашивающимся выводом о тщетности всех усилий реанимации. Ситуация осложнялась тем, что тогда, в вагоне, мне на глаза попались два толковых паренька, а здесь вокруг стоят бабушки, которые вряд ли чем помогут. Самая большая трудность при реанимации - это нехватка рук. Тем не менее я, прямо в облачении, начинаю проводить мероприятия по оживлению: то непрямой массаж сердца, то искусственное дыхание. Не прошло и минуты, как я обнаружил, что я - не один, мне помогают. Незнакомая мне женщина вышла из толпы, «услышав», судя по всему, что в ней нужда, и очень грамотно, не ломая ребер, принялась массировать сердце. А другая сердобольная прихожанка в искреннем порыве веры предложила: «Батюшка, благослови приложить к больной лепесточки от цветов Плащаницы - всегда помогает!».
Больная приходит в себя, ее осторожно выносят на паперть, и приехавшая «скорая» увозит ее в больницу, откуда ее в этот же день отпускают, потому что не находят повода не только для госпитализации, но и для того, чтобы снять кардиограмму (последнее я вряд ли когда-нибудь смогу понять). В дальнейшем силами прихода было организовано обследование, которое не выявило никаких отклонений на ЭКГ. Но ведь была же клиническая смерть!
Вот так Промысл Божий переплел «естественные» и «сверхъестественные» обстоятельства в сложный узор, и жизнь человеческая была спасена. А женщину, которая проводила массаж сердца, я больше не увидел, хотя и просил всех, чтобы ее нашли.

Что в наше время редко приходится встречать примеры сильной, живой, могучей веры, вряд ли кто-либо станет против этого возражать. Но в то же самое время приходится порой слышать, - это приходилось слышать не раз и мне, и другим, - как иногда люди сами о себе говорят: «О, я очень религиозный, я глубоко верующий», и говорят это искренне, думая, что они в самом деле с полным основанием могут о себе так сказать. Но, увы - на это в большинстве случаев ответ будет такой: «Возлюбленные, не обманывайте себя! Посмотрите в Евангелие - там точно указаны признаки истинной веры». Вот только что в Евангелии читалось о том, каковы признаки этой веры. Господь Сам говорит, что верующих истинно, действительно, по-настоящему верующих, будут на их жизненном пути сопровождать следующие знамения: «...именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы» (Мк 16, 17–18). Вот признаки истинной веры!

Так скажи же ты, похваляющийся своей верой, есть ли у тебя эти признаки? А если нет, то чем ты хвалишься?.. Ведь из жизни Церкви мы видим, что те, кто действительно имели истинную веру, всегда думали о себе и о своей вере очень смиренно, всегда считали и сознавали себя маловерными. Получается парадокс - как бы самопротиворечивое положение: тот, кто действительно верует, своей вере не доверяет и видит себя маловерным, а тот, кто истинной живой веры, по существу, не имеет, тот думает, что он глубоко верует, и говорит о себе: мол, я очень религиозный и глубоко верующий…

Должно заметить, что подобный же парадокс мы видим и в моральной, нравственной, духовной оценке человека; в этом смысле справедливо говорят, что праведники видят себя грешниками, а грешники видят себя праведниками. Почему это так, легко уразуметь из простых примеров.

Представьте себе комнату, пыльную, душную и темную. Пока в ней темно, пыли никто не видит; но когда в нее врывается луч солнца, то он освещает комнату, и в этом луче пылинки становятся видными. Вот так же, пока человек не озарен лучом Божественной благодати, в его душе только мрак греха и суеты, он не видит как должно своих грехов и не понимает их тяжести; приходит на исповедь и не знает, о чем ему говорить. А когда человек озарен лучом Божественной благодати, тогда в свете этой благодати он видит свои прегрешения. Это и есть то, о чем мы молимся в Великом посту: «Даруй ми зрети моя прегрешения», ибо без света Божией благодати человек их и не увидит.

Другой пример: всякому известно, что на чистой простыне, на чистой скатерти и малое пятнышко видно, и бросается в глаза; а на грязной тряпке и крупные комья грязи не заметны, - там все слилось. Вот так же в душе человека грешного, не просвещенного Божией благодатью, не думающего о духовной жизни, не думающего об исправлении, не думающего об ответе пред Богом все слилось, и сам он ничего разобрать в этом не может; только всевидящий Господь видит печальное состояние души этого человека. Сам же он этого не чувствует, не замечает и думает, что он не так уж плох и то, что в Евангелии говорится о великих грешниках, к нему уж никак не относится. Святым он, быть может, себя не считает, но полагает, что он не так уж и плох…

Угодники Божии мыслили о себе совсем иначе и видели себя и свое духовное естество совсем в ином свете. Один подвижник все время плакал; ученик его спрашивал: «Отче, о чем ты так плачешь?!» - «О грехах моих, сын мой», - отвечал тот. «Да какие у тебя грехи? И почему ты их так оплакиваешь?» - «Сын мой, - отвечал подвижник, - если бы я мог, как должно, увидеть свои грехи, во всем их безобразии, то я и тебя бы просил оплакивать мои грехи вместе со мной». Так говорили о себе эти необыкновенные люди. Мы же, люди обыкновенные, не видим своей греховности и не чувствуем ее тяжести. Отсюда и получается то, о чем я только что сказал: придет человек на исповедь и не знает, что ему сказать. Иная исповедница так и говорит: «Батюшка, я все забыла». А как вы думаете, если человек, у которого болит рука, нога или какой-либо внутренний орган, идет к доктору, забудет ли он, что у него болит? Так и душа; если она действительно горит покаянным чувством, она не забудет грехов своих. Конечно, ни один человек не может вспомнить все свои грехи - все до одного, без всякого исключения. Но истинное покаяние непременно требует того, чтобы человек сознавал свою греховность, искренно сокрушался о ней.

Таким образом, грешник в силу своей духовной слепоты кажется самому себе чуть ли не праведником, а праведник считает себя грешником, потому что он привык вглядываться в свою душу и видеть в ней пятна греха и нечистоты. Как уже было сказано, мы молимся в Великом посту, чтобы Господь даровал нам зреть наши прегрешения - наши, а не чужие. Но об этом нужно молиться не только в посту, а всегда - молиться о том, чтобы Господь научил нас видеть себя как должно, и не помышлять о своей мнимой праведности. Будем же помнить, что только милость Господня может открыть человеку глаза на его истинное духовное состояние и этим поставить его на путь истинного покаяния. Аминь.

Зрение духовное само по себе необъяснимо. Мир духовный не имеет ничего общего с нашей действительностью. Обычному пониманию и восприятию плотского или душевного человека он не поддается.

Видеть может только живой человек. Плотский же человек, у которого все мысли, чувства и стремления направлены лишь на устроение земного благополучия и угождение плоти, мертв в духовной области; она ему чужда, и он в ней слеп. У душевного человека очи ума (духа) затуманены мятущимися чувствами сердца и чрезвычайной образностью мысли. Почти все мы, а особенно художники, мыслим образами земного мира, перемешанными с фантазией, и все увлекаемся кружением чувств и сердечных влечений, а это все, как дымовой завесой, застилает от нас невещественность инобытия. Духовный мир если и видится, то видится тускло, слабо и искаженно. Поэтому ни плотской, ни душевный человек не может проникать в эту таинственную область, тем более не может черпать из нее какие-либо образы для своего творчества.

Между тем, изобразительное искусство основывается на зрении. И если обычному художнику, чтобы что-то изображать, необходимо прежде научиться видеть, то и касающемуся искусства церковного, возвышенно-духовного, необходимо прозреть в этой области. А чтобы прозреть, надо в ней ожить, ощутить ее реальность, задышать ее воздухом (молитвой), почувствовать ее умиренность и бесстрастие, плениться красотой ее чистоты, радостью благоговейного предстояния пред Лицом Божиим.

Евангелие говорит: «Чистии сердцем Бога узрят » (Мф. 5, 8). Чистое сердце - это смиренное сердце. Высочайший образец смирения и чистоты нам дан Самим Господом Иисусом Христом, и к следованию Ему призваны все. Достижение же этой чистоты сердца есть дело жизни и духовного опыта. Ни из слов, ни из книг этому научиться нельзя. Поэтому нельзя научить и видению духовному. Оно дается не только живущему жизнью духовной, но и достигшему уже чистоты сердца; дается как дар Божий и не всем в равной степени.

История Святой Церкви от самых первых дней Христовой Церкви до настоящего времени изобилует примерами дивного просветления духовного зрения. Преподобная Мария Египетская, никогда не видавшая преподобного Зосиму, назвала его по имени, объявила его священный сан, а потом повелела передать игумену его монастыря, чтобы он внимательнее смотрел за собою и за братией, ибо им надо во многом исправиться. Они тоже были подвижниками, но, по-видимому, многого за собою не замечали.

Преподобный Андрей, Христа ради юродивый, видевший Покров Божией Матери во Влахернском храме, встретил на городском рынке инока, которого все восхваляли за добродетельную жизнь, которому исповедовали свои грехи и давали много золота для раздачи нищим. Проходя мимо него, преподобный Андрей увидел, что его обвивает страшный змей, а вверху, в воздухе, он прочел надпись черными буквами: «Корень всякому беззаконию - змий сребролюбия». Инок же не видел и не чувствовал своей беды.

Преподобный Сергий, сидя за трапезой с братией, вдруг встал и молча поклонился до земли святителю Стефану Пермскому, направлявшемуся в то время в Москву, не имевшему времени заехать в обитель Сергиеву и издалека благословившему Преподобного и его братию. Ученики же только потом узнали от своего святого игумена причину такого его поступка. Старец Амвросий Оптинский задержал на три дня гостившего у него купца, хотя тот очень торопился по делам домой, а после, отпуская его, заповедал ему со временем поблагодарить Бога за Его к нему милость. И только через несколько лет, уже после смерти старца, открылось, что тогда купца на дороге три дня подстерегали убийцы.

Дети, не испорченные дурным воспитанием или товариществом, за чистоту своих сердец также иногда способны бывают видеть сокровенное. Старец иеросхимонах Гавриил рассказывал, что в детстве он видел то, что делается далеко, и то, что другим не видно. Рассказы его пугали мать, простую, но глубоковерующую крестьянку. Она его предостерегала и просила не вдаваться в это. С годами эта способность у него пропала и снова возникла, когда он стал уже иеросхимонахом. Он воспринимал мысли человеческие, как явный разговор, видел совершающееся на расстоянии, удостаивался видеть усопших и угодников Божиих. Старец понял, что способность зреть сокровенное является у человека только при чистоте его сердца. Рассказывая кое-что об этом, он с умилением говорил: «Воистину справедливо слово Христово: чистии сердцем Бога узрят и не только Бога, но в Боге и все сокровенное мира сего узрят».

Такого просветления духовного зрения сподобляются ревнующие о чистоте сердца в конце борьбы с самим собою и с врагом рода человеческого.

Но духовное прозрение имеет множество степеней.

Через деятельное следование за Христом, через молитву, при сосредоточенном внимании ко всему тому, что человек делает, говорит и мыслит, изо дня в день, из года в год по крупинке, незаметно накапливается у него духовный опыт. Без такого личного опыта духовный мир непостижим. О нем можно философствовать, читать, рассуждать и быть в нем мертвым и слепым. И если направление пути взято правильное, то человек, прежде всего, начнет видеть свои недостатки, ошибки, свое подлинное лицо без прикрас. Увидит и путь, по которому идет, где опасности и как их избегать и т. д. Это и есть начало просветления духовного зрения. О нем мы и молимся постоянно и на утренних и вечерних молитвах, и в богослужениях, и в Псалтири, и в акафистах, и в других молитвословиях. «Молим Твою безмерную благость: просвети наша мысли, очеса и ум наш от тяжкаго сна лености восстави» (Утренние молитвы). «Свет невечерний Рождшая, душу мою ослепшую просвети» (Утренние молитвы). «Просвети очи мои, Христе Боже, да не когда усну в смерть» (Вечерние молитвы). «Иисусе, Свете мой, просвети мя» (Акафист Спасителю). «Христе, Свете истинный, просвещаяй и освящаяй всякаго человека...» и т. д. (Молитва 1-го часа).

Все случающееся в жизни нашей: скорби, болезни, страсти душевные и телесные, самые грехопадения - попускается нам для того, чтобы не в теории, а из опыта каждый познал свою глубокую немощь. Познавая же себя, мы смиряемся, по мере преуспеяния в смирении очищаемся, покаянием привлекаем благодать Божию, которая врачует духовную слепоту и дает прозрение духовным очам. Без такого, хотя бы начального, прозрения в области духовной что может дать в своем искусстве человек, чуждый этой жизни? Образ, создаваемый им, не будет соответствовать тому, что он дерзнет выразить в красках.

«Когда кто хочет, - говорит преподобный Симеон Новый Богослов, - рассказать о доме каком, или о поле, или о царском дворце... надо наперед видеть и хорошо рассмотреть все такое и потом уже со знанием дела рассказывать о том. Кто может что сказать сам от себя о каком-либо предмете, который прежде не видел? Если таким образом о видимом и земном никто не может сказать что-либо верное, не видев то своими глазами, то как можно сказывать и извещать что-либо о Боге, о Божественных вещах и святых Божиих, то есть какого общения с Богом сподобляются святые, что это за ведение Бога, которое бывает внутри их и которое производит в сердцах их неизъяснимые воздействия; как можно сказать о сем что-либо тому, кто не просвещен наперед светом ведения?»

Поэтому VII Вселенский Собор, деяния которого посвящены были утверждению иконописания, признает истинными иконописцами святых отцов Церкви. Они творят художества, ибо они опытно последовали Евангелию, имеют просветленные духовные очи и могут созерцать то, что и как надлежит изобразить на иконе. Те же, кто только владеет кистью, относятся или к исполнителям, мастерам этого дела, ремесленникам, или иконникам, как их называли у нас на Руси.

«Иконописание совсем не живописцами выдумано. Живописцу принадлежит техническая сторона дела. Иконописание есть изобретение и предание святых отцов, а не живописцев. Сами оные божественные отцы наши, учительски... объявшие таинство нашего спасения, изобразили его в честных храмах, пользуясь искусством живописцев» (VII Вселенский Собор, деяние 6-е).

Итак, повторяю, видение духовное есть дар Божий, и само по себе оно необъяснимо. Здесь «мрак», как говорят святые отцы. Есть такое выражение: «Он вошел во мрак видений». В первом ирмосе канона на День Святой Троицы поется: «Божественным покровен медленноязычный мраком , извитийствова богописанный закон, тину бо оттряс очесе умнаго, видит Сущаго...» Ум - это дух. Тина - здесь скорее не грех, ибо грех заваливает духовные (умные) очи, подобно непроницаемой глыбе камня, тиною же здесь может быть наша мечтательность, образность мысли, заволакивающая умные, духовные очи. Ум должен быть покрыт «темновидным» («Лествица»), то есть необъяснимым даже на языке святых отцов смирением , должен очиститься от образов мира вещественного, и тогда его духовные очи могут прозреть, но опять не сами собою, а через прикосновение Божественных перстов.

Однако не следует думать, что сподобившийся этого дара способен бывает видеть тайны сокровенные так же свободно, как мы, например, видим окружающий нас мир внешним зрением. Под духовным просветлением зрения надо понимать особую чуткость, способность сокрушенного и смиренного сердца к восприятию того, что Богу угодно будет открыть человеку. «В душах смиренных - небесные видения», - говорит «Лествица». Это подтверждается примерами из Священного Писания и Житий святых. Когда скорбящая о смерти сына сонамитянка бросилась к ногам пророка Елисея, а его ученик хотел отстранить ее, пророк удержал его, сказав: «Оставь ее, душа у нее огорчена, а Господь скрыл от меня и не объявил мне ...» ее горе (4 Цар. 4, 27).

К такому духовному зрению приложимо наименование созерцания того, что открывается по воле Божией. Одним из таких видений и откровений является древняя икона, одиноко стоящая в изобразительном искусстве всех времен и всех народов.

Итак, задачу развить видение внешнее и научить изображать увиденное берут на себя художественные школы и научают. Умение изображать то, что постигается душевным зрением и другими нашими чувствами, является достижением художника при наличии его трудолюбия и талантливости.

Видению духовному, проникающему в мир божественный, ни самому научиться произвольно, ни научить невозможно. Его можно наблюдать через соприкосновение с древней иконой, если подходить к ней не поверхностно, а глубоко, внимательно и пристально, с должной (церковной) точки зрения; можно ему удивляться и убеждаться в его правдивости и истинности, но восхитить произвольно дар Божий невозможно.

_____________________________________________________________________________________________________________________________

духовное зрение

______________________________________________________________сайт уставших от православия

Чтобы понять, что такое духовное зрение, попытаемся сперва понять "от обратного", что такое духовная слепота.

Слепой физически - падает, ударяется, разбивается. Аналогично слепой духовно повреждается, страдает. В 33 главе книги Иова хорошо описано такое состояние человека.
14 Бог говорит однажды и, если того не заметят, в другой раз:
17 чтобы отвести человека от какого-либо предприятия и удалить от него гордость,
18 чтобы отвести душу его от пропасти и жизнь его от поражения мечом.
или:
19 Или он вразумляется болезнью на ложе своем и жестокою болью во всех костях своих...
Бедный человек! Движется ощупью, действительно слеп, не видит ни пропасти, ни поражения "мечом". И только два - три раза в жизни такой человек может надеяться на чудесное наставление Богом лично, как написано дальше, в 29 стихе: "это делает Бог два-три раза с человеком". Всё остальное время жизни такой человек движется натурально ощупью. Ощупью слепец познаёт закрытую от его взора окружающую среду. И вот также ощупью духовно слепой человек познаёт окружающий духовный мир. Этот духовный мир, это духовное "пространство" - объективно также как и пространство физическое. Также как и пространство физическое, это духовное пространство не зависит от субъективных, личных человеческих переживаний, нравится - не нравится, а вот там ров и надо с этим считаться. Объективность всегда проявляется в некоторых, познанных или непознанных, закономерностях. Это по определению субъективно то, что зависит от нашего внутреннего состояния, а объективно, то, что существует независимо от него, значит, существует по определённому закону.
Абстрагированная суть духовной реальности, собственно, и есть Закон Божий, аксиоматично выраженный в десяти заповедях. Бог создал прекрасный физический мир, и человек не может с эти не согласиться. Бог дал справедливый духовный Закон, и человеческая совесть также не может не согласиться с Законом Божьим.
Итак, вот что мы "имеем". Есть прекрасный, справедливый, святой духовный Закон (Рим.7,14) который реализуется в объективный духовный мир. И есть слепой человек слепой духовно, слепо тыкающийся в этом тоже прекрасном (наверное) духовном мире, падающий и страдающий.

Умный человек (пусть даже слепой) два раза наткнётся на неприятное, в третий раз туда уже не сунется, смекнёт: ага, здесь ямка, а здесь горка. Также у духовно слепого возникают определённые правила "жизненного движения", какие-то жизненные установки, жизненные принципы, и вот так возникает законничество. Со временем, развитые правила "слепого движения", (особенно если они в главном не приводят к острым конфликтам с духовной реальностью) способны симулировать зрячесть. Такой человек, привыкший жить по своду законов (по уставу) вполне может возомнить себя прозревшим. "Я знаю, как надо делать, я настолько освоился со своим поводырём-законом, что уже смело передвигаюсь сам (в каких-то пределах) и могу поучать других неопытных, как и что и где надо делать, а чего делать ну никак нельзя".
Спорить нельзя, спорить это бунт. Как можно что-то возразить, если ты слепой, по определению? Куда тебя ведут, туда ты и идёшь, у тебя у самого очень непродолжительный опыт, а у них - двух тысячелетний, они-де сыны Авраама (сравните Мф.3,9). Поэтому они всё знают, хочешь пренебречь их огромным опытом? Ха-ха, давай-давай, потыкайся сам. Такие слепцы и представить себе не могут иного духовного состояния - духовного видения, духовного зрения. Они держатся, судорожно цепляются за законничество, и представить себе жизни не могут без этого убогого поводыря. Конечно, слепой человек, потеряв поводыря, сразу потеряет ориентацию - катастрофа. Поэтому для них отказаться от законничества - безумие и соблазн.
Из Писания мы знаем, что Евангельская Весть снимает покрывало этой духовной слепоты, слепоты, которая объективно превращает человека в раба законничества. Как пишет Павел во втором послании к Коринфянам (глава 3):
15 Доныне, …, покрывало лежит на сердце их;
16 но когда обращаются к Господу, тогда это покрывало снимается.
И сразу же о свободе:
17 Господь есть Дух, а где Дух Господень, там свобода.
Но как же снять это покрывало слепоты? Как … технологически это сделать? Как стать духовно зрячим и свободным? Как? На самом деле - это главный вопрос всей жизни человека.

Что бы понять немного суть духовного прозрения, приведу понятный бытовой пример из личной жизни. Однажды я уволился с прежнего места работы. Я должен был отработать две недели, но окончание этих двух недель приходилось на 3 марта, и эти три дня в марте мне были очень неудобны, так как потом ещё 10 дней пришлось бы ждать расчёт. И по договорённости с начальством меня уволили и рассчитали 28 февраля, а три дня (до 3 марта) я ходил на работу просто так, по договорённости. Всё, у меня на руках трудовая, я в кассе получил все деньги, у руководства больше нет никаких рычагов повлиять на меня! Нет, ну конечно, я был ограничен законом совести, да и, в конце концов, законом уголовным, конечно. Но состояние было необычное - это строгое режимное предприятие, а я вышел из-под режима на эти три дня в принципе. И в принципе, можно экстраполировать такую ситуацию и "отменить" закон уголовный и Закон Божий, закон совести. Представьте. Если человек теряется в такой ситуации, значит он слеп и подобно потерявшемуся слепцу, "потеряв" закон не знает как себя вести. Конечно, ясное духовное зрение - это реальность будущего века, в этой же жизни мы (духовно) видим тускло (1 Кор.13,12). Но чтобы стать хотя бы немного свободными, мы должны уже сейчас хотя бы немного видеть, хотя бы тускло, но видеть!

"Боже мой! На Тебя уповаю!" (Пс.24,2) "Укажи мне пути и научи стезям Твоим" (Пс.24,4) молится Давид в 24 псалме. Неужели Давид не знал Моисеев Закон? Знал хорошо. Давид просит не просто "укажи мне путь", а просит "научи стезям твоим" - вот как раз Давид просит о духовном прозрении. Он хочет иметь зрение, - жизнь в Боге. Зрение - это синоним жизни. Ассоциация со словом жизнь - это, в принципе, видение. Даже физические слепцы видят слухом, осязанием. Полная тьма - синоним смерти. …

Наша жизнь - Христос. Вспомним классика советского кино (фильм "Чапаев"?). Один эпизод особенно мне запал в душу с детства - смертельно раненый красноармеец, умирая, поднимает голову и смотрит, жив ли его командир. Жив, плывёт, ну всё, можно умереть. Красивая поэтическая картина, возможно, случалась в жизни. Но вот именно так мы должны взирать на Христа. Наша жизнь должна инкапсулироваться не в нас, а во Христе. А вот некоторые православные святые часто похожи на такого бойца, который рассуждает так: "А командир? Командир-то доплывёт (Христос то воскрес и одесную Бога), а вот, меня, ай, ай как тяжело ранило, мне надо самому спасаться (надо отползти в пустыньку, надо усвоить себе спасение, которое, якобы, только потенциально дано во Христе)". Такой человек сам себя обличает, что жизнь его не во Христе, а в себе самом, любимом. Но если твоя жизнь в тебе самом, значит, по неумолимой справедливости духовного мира, чтобы не умереть ты сам и должен исполнить Закон. Если же твоя жизнь в тебе самом, значит ты слепой, ты не видишь ничего за пределами себя.
Нет, спасение не потенциально! Если моя жизнь во Христе, значит, если Христос жив, и я жив и буду жить. Как же иначе? Христос пришёл к нам и умер здесь в нашем мире, вместе с нами, умер, но не оставил нас. Если Он не оставил нас в нашей смерти (приняв нашу смерть), как же некоторые смеют сомневаться и говорить: "А не оставит ли Он нас в Своём Воскресении?" Безумие! "Делясь" с нами своим Воскресением (точнее, принимая нас в Своё Воскресение) Христос ничего не теряет, а умирая нашей смертью, Он терял Всё. Терял Всё, и не оставил нас. Так неужели Он оставит нас в славе Своей? Никогда!

Если наша жизнь во Христе, значит, мы видим, мы видим уже не только внутри себя, но и "внутри Христа" - там, где наша жизнь, там мы и видим. А Христос - Бог, поэтому такое видение - Солнце, освещающее духовный мир. Технологически, такой верой мы имеем правильным главное понятие духовного мира - понятие о Боге. Пусть пока ещё тускло, но видя (верой) подвиг Христова Смирения, видя верой мужество Христова Креста, мы воистину начинаем духовно прозревать. Такая вера не может не преображать человека, так верующий человек уже не может остаться равнодушным, несведущим духовно, не может дружить с грехом, такая вера ставит его во вражду с грехом. И необходимость в поводыре законничества отпадает реально.
Итак. Два духовных состояния. Либо человек свою жизнь видит внутри себя и не видит ничего за пределами себя - человек слеп, имеет поводырём закон и объективно является рабом законничества. Либо человек видит свою жизнь во Христе, и во Христе видит всё - человек зряч, больше не нуждается в поводырях и объективно свободен.